Астафьев Виктор Петрович - Звездопад
Виктор Астафьев
Звездопад
Я родился при свете лампы в деревенской бане. Об этом мне
рассказала бабушка. Любовь моя родилась при свете лампы в госпи
тале. Об этом я расскажу сам. О своей любви мне рассказывать не
стыдно. Не потому, что любовь моя была какой-то уж чересчур
особенной. Она была обыкновенная, эта любовь, и в то же время
самая необыкновенная, такая, какой ни у кого и никогда не было,
да и не будет. пожалуй. Один поэт сказал: "Любовь - старая штука,
но каждое сердце обновляет ее по-своему".
Каждое сердце обновляет ее...
Это началось в городе Краснодаре, на Кубани, в госпитале.
Госпиталь наш размещался в начальной школе, и возле нее был садик
без забора, потому что забор свели на дрова. Осталась одна
проходная будка, где дежурил вахтер и принуждал посетителей
следовать только через вверенный ему объект.
Ребята (я так и буду называть солдат, потому что в моей
памяти все они сохранились ребятами) не хотели следовать через
объект, "пикировали" в город мимо вахтера, а потом рассказывали
такие штуки, что у меня перехватывало дыхание и горели уши. Тогда
еще не было в ходу слова "пошляки", и оттого, стало быть, я не
считал похождения солдат пошлыми. Они просто были солдаты и успе
вали с толком провести отпущенное им судьбой время.
Вам когда-нибудь приходилось бывать под наркозом, под общим
наркозом, несколько раз подряд? Если не приходилось - и не надо.
Это очень мучительно быть несколько раз под наркозом.
Я помаю, был маленький и играл с ребятами на сеновале. Они
бросили на меня охапку сена, навалились, и я стал задыхаться. Я
рвался, бил ногами, но они смеялись и не отпускали маня. А когда
отпустили, я долго был как очумелый.
Когда мне давали первый раз наркоз, я досчитал до семи.
Делается это просто: раз - вдох, два - вдох. Потом станет душно и
захочется крикнуть, рвануться, вытолкнуть из себя тугой комок,
стряхнуть тяжесть. И рванешься, и крякнешь. Рванешься - это
значит слегка пошевелишь рукой, а крикнешь - чуть слышным
шепотом.
Но неведомая сила внезапно вздымет тебя с операционнoro стола
и бросит куда-то в бесконечную темноту, и летишь в глубь ее, как
звездочка в осеннюю ночь. Летишь и видишь, как гаснешь.
И все.
Ты уже во власти и воле людей, но для себя не существуешь.
Я почему-то думаю - так вот умирают люди. Может быть, и не
так. Ведь ни один умерший человек не смог рассказать, как он
умер.
Тогда я завидовал тем, кто быстро засыпал под наркозом. Очень
тяжело засыпать долго. Минуло больше двадцати лет, а меня душит
запахом больницы, в особенности хлороформом. Вот поэтому я не
люблю заходить в аптеки и больницы.
Помню, в тот раз, с которого и началось все, я досчитал до
семидесяти и канул во тьму.
Приходил в себя медленно. Где-то внутри меня происходила
непонятная, трудная работа, словно диски сцепления в двигателе
подсоединялись один к другому и мозг ненадолго включался. Я
начинал чувствовать, что мне душно, что я где-то лежу. И снова
все отдалялось, проваливалось. Но вот я еще раз почувствовал, что
мне душно, что я лежу, и кругом тишина, и только пронзающий голо
ву звон летит отовсюду.
Я напрягся и открыл глаза.
Посреди палаты было светло. Я долго смотрел туда, боясь
закрыть глаза, чтобы снова не очутиться в темноте.
Горела лампа. Стекло на ней было прикрыто газетным абажуром,
и я постепенно разглядел и увидел, что абажур повернут так, чтобы
свет не падал на меня.
Мне почему-то стало приятно. Возле лампы спиной ко мне сидела
девушка и читала книгу. Она в белом х